— Я — дочь богини Запада, Сиванму; несла Небесному владыке плод персика бессмертия да встретила в пути красавицу Ян-гуйфэй и, заигравшись с ней, немного опоздала. Тогда Небесный владыка, чтоб наказать меня, изгнал на землю, к людям. Неведом был мне путь земной, и вот великий Лао-цзы [242] , богиня земли и Повелевающий небесами Индра указали мне этот дом. Возрадуйтесь же моему приходу!

Фея стала подходить все ближе и ближе, и тут госпожа Квак проснулась. «О! Это вроде сон о муравьином царстве Нанькэ!» — подумала она. Когда же Квак поведала обо всем мужу, а Хаккю рассказал жене, что видел во сне он, оказалось, что им приснилось одно и то же. И они решили, что сон предвещает рождение ребенка, и сердца их возликовали. И вот, велением ли духов, милостью ли Неба, но с этого дня госпожа Квак стала носить дитя под сердцем. Сжалилось над ней Небо, над безутешными мольбами супруги Хаккю!

Во всех своих поступках госпожа Квак старалась соблюдать крайнюю осторожность: она не ложилась там, где было опасно или неудобно, избегала долго стоять без движения, не сидела скорчившись, пищу принимала только ровно нарезанную, непристойных речей не слушала, от некрасивых вещей отворачивалась. И вот пришел день, когда начались схватки и госпожа Квак не в состоянии была уже встать с постели и только стонала. Испуганный Хаккю побежал за соседкой и попросил ее помочь любимой жене разрешиться от бремени. Затем он принес охапку соломы для подстилки, поставил на столик фарфоровую чашку с чистой водой и, сев поудобнее, стал с нетерпением ждать... Внезапно в воздухе разнесся благоуханный аромат, комната наполнилась разноцветным дымком, и на свет появилась чудесная девочка, подобная фее. Соседка перевязала пуповину, уложила малютку и распрощалась. Тут и госпожа Квак очнулась:

— Вот, дорогой супруг, я и сделала свое дело... Девочка это или мальчик?

Счастливый слепец, тихо поглаживая руками ребенка, ощупал его и, улыбнувшись, ответил:

— Насколько я могу разобраться, это, пожалуй, не мальчик!

Все женщины до родов желают одного — лишь бы все окончилось благополучно, однако, разрешившись от бремени, каждая надеется, что родился именно мальчик. Поэтому, опечалившись, госпожа Квак промолвила:

— Обидно, когда в мои годы первый ребенок — девочка.

— Не скажи, женушка, — отвечает ей Хаккю. — Хоть и говорят, что дочь хуже сына, но ведь может случиться, что сын окажется дурнем? Только предкам позор от него! Да я хорошую дочку не променяю на плохого сына! А ведь мы свою доченьку хорошо воспитаем, обучим ее сначала благонравию и почтительности к старшим, потом приучим к рукоделию, а когда она вырастет, найдем ей хорошего жениха! Молодые счастливо заживут и подарят нам много внуков, и все они станут почтенными людьми!.. Не говори больше так!

Хаккю снова позвал соседку и, когда она быстренько приготовила первую похлебку для роженицы, накрыл стол в честь Трех духов [243] , оправил на себе одежду и, смиренно преклонив колени и сложив ладони, вознес молитву Трем духам:

— О, пресветлые духи неба бодисатв, неба Индры и его тридцати двух побратимов, духи двадцати восьми созвездий! Внемлите единым сердцем моим мольбам! На пятом десятке лет вы помогли моей жене и даровали нам дочь, и потому истлеют наши бренные тела, но не забудется в наших сердцах великая милость Трех духов! Она у нас — единственное дитя, и я молю вас: даруйте ей пять благ: долголетие Дунфан Шо [244] , богатство Ши Чуна, почтительность великого Шуня и Цзэн-цзы [245] , таланты Бань Чжао [246] , знатность и почет. Пусть растет она здоровой, пусть умнеет год от года, пусть живет счастливо много-много лет!

Кончив молиться, Хаккю накормил жену рисовой похлебкой и снова погрузился в размышления. Ну и что ж, что родилась девочка? Все равно душа его полна несказанной радости и гордости. Слепой, он не мог видеть свое дитя и потому принялся тихонько поглаживать девочку и напевать:

— Спи, малютка, доченька моя! Ты для меня и дочь и сын сразу, и ни за какие деньги, ни за какие драгоценные камни я не отдам тебя! Спи, моя дочурка! Ведь ты для меня — что посох, один на десятерых слепых; ты — нефритовый подсвечник на столе в богато убранных покоях; фонарик из цветного шелка; ты — утренний ветерок, жемчуг, что вплетают в косы; ты — словно карп в ледяной проруби [247] . Спи, моя дочурка! Я радуюсь тебе гораздо больше, чем если бы приобрел вдруг обширные поля и пашни или нашел бы разноцветные жемчужины. Наверно, это Сукхян с реки Пхёджинган обернулась тобой! А может, ты — Ткачиха с Серебряной реки? Баю-бай, доченька, баю-бай!

Дни и ночи проводит счастливый Сим Хаккю у постели своей дочурки, и душа его поистине блаженствует. И вот уже взгрустнувшая было госпожа Квак радуется вместе с ним, и радость супругов беспредельна!

Как жаль, однако, что ни радостями, ни печалями не в силах управлять человек, а жизнь и смерть подвластны одному лишь року, и потому грешному телу человеческому самой судьбой не дано жить вечно! В дом Хаккю пришло несчастье: госпожа Квак заболела родовой горячкой — свело дыхание, пропал аппетит, она лежала почти без сознания и только стонала. Перепуганный Хаккю позвал лекаря и приготовил лекарство, как тот велел, он читал сутры [248] и прибегал к заклинаниям, но, как ни бился, болезнь не проходила. Убитый горем Хаккю присел возле больной и, наклонившись к ней, заговорил:

— Очнись, женушка! Скажи мне что-нибудь! Может, ты больна оттого, что потеряла аппетит и обессилела? Уж не наваждение ли это Трех духов или Повелевающего небесами Индры? Тогда ничто уж не спасет тебя! Что же будет со мной, если случится непоправимое? Я слеп, родных у меня нет, и негде мне приклонить голову, некуда деться. И еще болит у меня сердце: что я стану делать с девочкой? Ведь она только родилась...

Госпожа Квак задумалась. Она поняла, что болезнь ее уже не излечить. Тяжело вздохнув, она взяла мужа за руку и начала свою исповедь:

— Выслушайте меня, муж мой! Хотели мы с вами дожить вместе до седых волос, да от судьбы, видно, не уйдешь, я покидаю вас... Смерть не страшна мне, я только думаю: что же будет с вами? Ведь я всегда помнила: чуть недогляжу за больным мужем — быть беде; и потому я в жару и стужу не покладая рук работала на чужих людей из окрестных сел и, заработав на рис и приправу, что получше — оставляла вам, сама же ела кое-как. И все время душа у меня болела — как бы вы не остались голодным, как бы не замерзли... Но, видно, на то воля Неба, — нам суждено расстаться, должна я покинуть вас навсегда. Кто теперь будет чинить вам одежду, кто накормит вас утром и вечером? Ведь вы остаетесь один-одинешенек, без родных и близких, и негде вам приклонить голову. Я словно воочию вижу, как вы бредете с палочкой и то падаете в яму, то спотыкаетесь о камень и жалобно стонете, как вы ходите по дворам и со слезами на глазах просите: «Подайте горсточку риса!» Да разве будет душа моя спокойна на том свете? Ну, а дитя, о котором я день и ночь молила Небо, которое я родила после того, как мне перевалило за сорок?! Ведь девочка так и не узнает вкуса материнского молока! Кто выкормит сиротку, кто позаботится о том, чтобы она была одета? Да как же я могу спокойно попрощаться с вами, как отправлюсь в далекий путь, если горькие слезы туманят мне глаза?!

Запомните, муж мой: я отдала на хранение почтенному Киму, что живет напротив, десять лянов. Живите на эти деньги первое время после моей смерти, да расходуйте бережно. Вон там стоит кувшин с едой — я запасла ее на время родов. Ешьте ее в первые дни после похорон. Выньте из сундука завернутый в платок пояс тайного королевского ревизора Чина, который я взяла, чтобы вышить на нем журавля. Не успела я... Отнесите эту дорогую вещь ее владельцу, пока я жива. Мамаша Квидок, наша соседка, мне словно родная. Идите после моей смерти к ней с ребенком и попросите покормить девочку — она вам не откажет. Если, даст Небо, малютка выживет, прошу вас, когда она сможет сама ходить, покажите ей дорогу к моей могиле. И вы скажите ей: «Дитя! Здесь могила твоей матери». Дайте ей повидаться со мною хотя бы так... Видно, мне на роду написано оставить свою малютку на руках у слепого мужа, а самой уйти туда, откуда не возвращаются. Не убивайтесь же, и дай вам Небо доброго здоровья на долгие годы!